| вернуться в список статей | написать письмо |
Пурификасьон Тафалла Пеньялвер
Когда случай или нечто иное (кто знает?) привел меня однажды к изучению этого препарата, я была изумлена обилием и богатством его симптомов и одновременно своим полным неведением. Быстро принявшись за дело и исследуя все, что относится к Опиуму, я поразилась тому, насколько мало или даже вовсе нам не известен этот препарат; ведь до совсем недавнего времени и Белладонна, и Страмониум, и Хиосциамус были так же мало изучены и редко прописывались при хронических картинах, считаясь препаратами острых состояний.
Не притязая на многое, ибо не так уж хорошо я знаю Опиум, я хотела бы посвятить мой скромный труд великому Гомеопату, моему наставнику, которым я так восхищаюсь, доктору Энрике Катурла.
Взявшись за работу по пересмотру, я решила провести свое собственное небольшое исследование этого препарата, который упоминается в Реперториуме в 602 психических симптомах, 59 из которых касаются его исключительным образом.
Доктор Эугенио Кандегабе считает, что симптомы, в которых фигурирует единственный препарат, обычно связаны с самой его сутью, и потому особое внимание мы уделим тем 59 симптомам, где Опиум фигурирует как единственный препарат, но прежде мы исследуем некоторые сведения из общей симптоматологии.
Если бы нужно было одним словом описать общее впечатление от психики Опиума, мы сказали бы, что это — двойственность. Опиум в самом деле дает двойственную картину, поскольку большинство его симптомов, если не все, имеют свою противоположность: Обладает большой, избыточной умственной активностью (5, 6), симптомы, связанные с его гигантскими планами (470), трудолюбив, “работоголик” (374, 375) и занятой человек (29), — но также и беспечен, испытывает отвращение к работе (342, 343, 344), оставляет в небрежении свои дела.
Весел в чередовании с печалью или горем, (9, 10), весел при лихорадочном жаре (11), весел при опьянении (12), но одновременно фигурирует в Печали при лихорадочном жаре (590), при пробуждении (591), утром (592), с предрасположенностью к самоубийству (593), вечером (594) и во время шалостей (595).
Это Напуганный, которого мы встречаем в таких огромных рубриках как испуг или вздрагивание (27-28; 522-530; 541; 582-583) или в виде отдельного симптома, где он является единственным препаратом, Встревоженный (16), — но вместе с тем он фигурирует в спокойном нраве, в спокойствии, безмятежности, умиротворении (569, 570), он доверчив (70).
Он доброжелателен (64), вместе с еще только пятью другими препаратами, но в то же время может быть и жесток (87), безжалостен и бессовестен (141). Одновременно нежен — и черств (147) (148). Обманщик — и доверчив (156, 70); лжив и ненадежен в своих обещаниях (179, 310). Молчалив — и разговорчив (39, 40, 149). Боязлив — и в то же время смел, храбр, отважен (31, 542, 596). Ипохондрик с неустойчивым, изменчивым, вариабельным настроением (214, 217, 218), — и выражает безразличие к страданию и открытое презрение к смерти (339, 439).
Таковы лишь некоторые примеры двойственности этого препарата, глубокой сутью которого, возможно, является инфантильность, так и не пришедшая к зрелости.
Если обычно мы видим Пульсатиллу как нежную девочку, Лахезис — как ревнивую прорицательницу, Сепию — как равнодушную супругу, Нукс Вомика — как исполнительную власть, а Ликоподиум — как бедного немощного мужчину, то значит мы так или иначе присваиваем препаратам пол и даже род занятий, чтобы помочь себе уяснить их существо; в этом смысле я сказала бы, что Опиум представляется пятнадцатилетним подростком, которому не удается взять на себя ответственность прожить свою зрелость как взрослому человеку, это полу-ребенок, полу-мужчина, способный любое событие своей жизни обратить в игру, — и порой не такую уж и невинную игру, особенно по отношению к своему окружению и уж точно — по отношению к тем, кто страдает от ответственности за его дела, кто вызывает в нем робость или его покидает.
Опиум, каков бы ни был его возраст, всегда “на коне” или, скорее, на драконе, (причину чего мы объясним позже) в каком-то состоянии детства, лишенном всякой ответственности, а во взрослый мир, который чего-то ждет от него, он включается скорее как какой-то обиженный субъект, чем как его активный и ответственный член.
Рассматриваемый под таким углом зрения, Опиум выражает некоторые соответствующие симптомы, которыми он страдает и которые мы попытаемся проанализировать.
Это Это нерешительный, в третьей степени (366), взбалмошный (30), рассеянный (146), шалун, в различных рубриках (59, 100, 588, 595), с бесчисленными симптомами жизнерадостности, удовольствия, радости, капризника, желающего недостижимых вещей (48, 138), лишенного морального чувства (432), несомненно по причине своей несознательности; безразличного (142). Умственно оторван от реальности, полон фантазий и гигантских планов. Но Опиум не переносит, когда ему противоречат, это приводит его в гнев (64, 86), и, будучи подобен тому наказанию, которое ему приходится нести, Опиум — это вечное дитя в мире взрослых, которые всегда будут его к чему-то принуждать.
Опиуму нужно не только бросать вызов реальному миру, у него, кроме того, обострены чувства (519), и ничто от него не ускользает, так что он периодически живет в тревоге: отвлекаясь от реальности и от того, чего от него требуют, он способен наслаждаться простым фактом собственного бытия, а когда он осознает свои обязанности, он исполняется тревожности, становится напуганным, боязливым, хмурым или попросту ко всему безразличным.
Любопытным образом в Опиуме присутствуют расстройства и симптомы, свойственные фазам или жизненным этапам роста и созревания, так, например, он фигурирует в тревожности и гневе во время менструации (26) и в беспокойстве во время менструации (347). Поразителен также симптом, где фигурирует безразличие к страданию, в третьей степени (339), и безразличие к боли (330), и то и другое — разделяемое еще лишь с двумя другими препаратами. Любопытно отметить, что в разговоре о детях мы обычно говорим, что они еще “успеют настрадаться”, как будто страдание это удел одних взрослых.
Он ревнив по отношению к людям, которые его окружают (52), как единственный препарат; его ревность кажется похожей на ревность капризного ребенка, который считает себя центром мироздания; в симптомах сексуальности также проявляется эта грань отрицания зрелости, — он похотлив и бессилен одновременно (38), что напоминает ребенка, сексуальность которого пробуждается еще прежде, чем он становится способен к каким-либо свершениям в этом направлении.
Такие симптомы как несобранность (17), рассеянность (146), мягкость (147), уклончивость (159, 160, 161), великодушие (192), прожорливость (200), головная боль от избытка удовольствия (202), изобретательность (346), неустрашимость (364), робость, стеснительность и расстройства от смущения (564, 587) или шаловливость (588), как и многочисленные симптомы фантазий и иллюзий, также свидетельствуют о подростковом портрете Опиума. В такой важной главе препарата как Иллюзии, Бред, Фантазии и Грезы мы также увидим постоянство данной картины.
Бред Опиума практически во всех рубриках дает нам картину экзальтированного ребенка, — иными словами, позиции, принимаемые Опиумом в его бреде, заставляют нас думать о не более чем семилетнем ребенке, потому что они на самом деле имеют вид если не регрессивный, то уж по меньшей мере настолько похожий на картину детского гнева, что в обычном случае мы даже не приняли бы их за симптомы; итак, рассмотрим несколько примеров. Веселый, жизнерадостный бред (89). Тревожный бред (90), вскакивает и сваливается с кровати (92), с красным лицом (93), фантастический (98), проказничает (100), с иллюзиями (191), многословен (103), взбешен (108), ворчлив (110), смешон (113), насмешлив (114), катается по полу (115), дикий (116), непослушный, с открытыми глазами (120), буянит (123). Даже в фантазиях возвращается та же картина.
Параграф Иллюзий заслуживает более углубленного исследования, он настолько богат (82 рубрики), настолько исполнен символической глубины, настолько связан со всеми его симптомами, что мы должны остановиться на время и попытаться отобрать среди 82 рубрик наиболее значительные для данного препарата.
За отправную точку мы берем иллюзии, где Опиум фигурирует как единственный препарат.
Так же, как в иллюзиях других препаратов мы улавливаем связь: у Лахезиса со змеями, у Белладонны с жертвенным тельцом, у Хиосциамуса с арлекином, у Тарентулы с отвращением к цвету, — как будто в страхе перед своей индивидуальной восприимчивостью, называемой болезнью, или в слиянии с тем родом энергии, которую некоторые существа разделяют с другими, что-то в глубине родовой памяти, которой мы все наделены, восстанавливает нашу связь с нашей собственной сутью, — так и в Опиуме, как в его иллюзиях, так и в снах мы видим некоторые общие и очень интересные черты, которые имеют прямое отношение к самой его сути.
Опиум фигурирует как единственный препарат в иллюзиях о драконах (224). Эта иллюзия становится поразительной и примечательной, тем более что драконы никогда не жили в одно время с человеком, что придает им (на мой взгляд) особую символическую ценность. Драконы появляются также и в снах Опиума.
Во второй и третьей степенях во многих рубриках он фигурирует в иллюзии, что он преступник и что он будет казнен (250), во второй степени и тоже как единственный препарат — в иллюзии, что люди хотят его казнить (256).
Видит скорпионов, как единственный препарат (258), видит скелеты, вместе лишь с Крот-с (260).
Видит также кошек (264), черные образы (270), крыс и мышей (291 и 292), и в иллюзии “ей кажется, что змеи внутри и вокруг нее” (295).
Эти иллюзии, наиболее заметные среди многочисленных иллюзий, которыми располагает Опиум, поражают своей необычайной связностью в символическом плане, но если бы нам нужно было выбрать одну из всех, которая синтезировала бы всю картину Опиума, я бы сказала, что это иллюзия дракона. Интересно отметить, что, по мнению психологов, драконам и их родственникам, которых мы сегодня называем динозаврами, отводится примечательная роль в фантазиях детей, которые находят в них средство противостояния взрослому миру.
Символически, “дракон — это одно из самых легендарных чудовищ, обладает многими признаками, но главным его свойством является то, что он изрыгает из пасти огонь. В китайской культуре он обожествляется, тогда как в христианской он рассматривается как противник, символ демонических сил, в христианстве мы также видим многочисленных святых, рыцарей и храбрецов, которые побеждают дракона”.
“В Китае он является символом жизни, творческой и животворящей силы, символом императорской власти. В нем слиты Янь и Инь, два основных противоположных и взаимодополняющих начала, которые делают дракона водой и огнем одновременно, птицей и рыбой, дождем и землей, Луной и Солнцем” (Вот и одна из существенных черт препарата: его двойственность.)
“И-Цинь”, или Книга Перемен рассматривает начало Ци-ень: “жесткость, твердость, небо, свет”: шести его следам в мире соответствуют шесть драконов, представляющих традиционно шесть этапов проявления: сокровенный невидимый дракон в своем логове — образ скрытого в земле семени, еще не раскрывшейся созидательной силы; полевой дракон — образ растущего, но еще невидимого зародыша; видимый дракон, образ проростка, возникающего из земли; прыгающий дракон, — растущий и приносящий плод побег; летящий дракон — образ зерна; и дракон, парящий в небесах, — образ всеупорядочивающего духа.”
Как интересен этот отрывок из Книги Перемен и эти изменения, которые Опиум, похоже, отказывается принять потому, что во взрослом мире людей эти изменения переживаются как бы в “перевернутой” последовательности; возникает вопрос, не связан ли парящий дракон всеупорядочивающего духа с началом бытия ребенка, в котором хаос и порядок представляют собой одно целое в последовательной цепи? Не является ли отправной точкой для нас некое райское состояние, которое мы теряем в какой-то определенный срок?
Подобно этому дракону из Книги Перемен, Опиум содержит в себе и высочайший взлет и интроспекцию, опускающую его в самые темные земные недра. От экстаза и легкости (178), жизнерадостности и довольства (13), от многогранной экзальтации и возбуждения (175, 176, 186), удовлетворения (509, 510, 511, 512) ..., — к усталости от жизни (41), унынию (131, 132, 133, 134), презрению (135, 136), с желанием уклониться (159, 260, 161), к печали, где его инфантильная сущность проявляется также в шалостях (595), к отвращению к жизни (213).
Опиум содержит в себе огромную необузданную силу, которой он может ответить на противодействие, оказываемое ему окружающим миром ответственности: богохульство и оскорбление (35), гнев — единственный препарат в десяти рубриках (с 56 по 65), в некоторых из них он чередуется с проказами (59) или с тем, что он “берет за руки окружающих” (65); бешенство, дикость и необузданность в бреду (108, 116, 123); разрушитель (143), грубый, резкий (208), отталкивающий (216), проклинает, оскорбляет (410, 411, 412), с желанием убить (418), с бешенством (485, 486, 487, 488), с дикостью и беспощадностью (508), а также буянит перед сном, как единственный препарат.
Опиум подозрителен, недоверчив (538), озлоблен, злопамятен и мстителен (414), и фигурирует в ненависти и мести (450), но, как если бы он знал, что буйство пробуждается в нем вследствие его собственной неправильной адаптации, он непостоянен (324), недостаточно уверен в себе (71), не может стойко придерживаться своего враждебного поведения и довести его до логического предела; как избалованный ребенок (81), которого обидели, он тут же желает спрятаться в свой дом (49) — женский символ прибежища, матери, защиты материнского лона, и там он презирает сам себя (496), испытывает отвращение к людскому обществу (67), к тому, что ему говорят (212), к необходимости отвечать (82), или же, вероятно, разговаривает сам с собой (209) и плачет, впадая в конечном счете в тоску (14 рубрик Плача).
В таком состоянии Опиум, должно быть, вновь переживает все прошлые обиды, испытывая при этом огромное страдание, которое может вызвать у него даже головную боль (458, 459, 460), с тревогой и подавленностью (18, 19), с сожалениями, вздохами и жалобами даже во сне (376, 377, 483, 484, 539, 540), с мыслями о смерти (440).
Итак, вот какова последовательность фаз, или этапов нашего дракона Опиума:
А) Весел, как жизнерадостный ребенок, доверчив, нежен, возбуждается от чего угодно, восторжен и наслаждается жизнью, приятно изумлен ею, самодоволен и великодушен, любит теоретизировать, выдвигает множество проектов и полон недостижимых желаний, всем удовлетворен и отважен. Все это — настоящие симптомы; не будем упускать из вида, что любая из этих позиций, взятых из Реперториума, есть не что иное как симптомы, которые заставляют страдать индивида или тех, кто его окружает; это значит, что когда Опиум жизнерадостен, как веселый ребенок, он как раз увиливает от ответственности в какой-нибудь серьезной ситуации, которая загнала его в тупик; или же, когда он патологически доверчив, то берет на себя обязательства в каких-то ситуациях, ответить за которые впоследствии не сумеет; когда он мягок с другим, то не хочет, чтобы этот другой к чему-то принуждал его; нужно еще посмотреть, что произойдет на самом деле, если мы не ответим на нежность Опиума! Иными словами эта фаза, — фаза полета нашего дракона — ничуть не менее патологична, оттого что инфантильна и шаловлива, чем другие фазы, когда индивид нападает на других или на самого себя, или же предается страданию, спасаясь в материнское лоно и строя себе в нем “свой дом” и мир своих фантазий.
В) Противодействие приходит обязательно, — пусть Опиум движется через годы, обзаводится женой, детьми, и трудится; но мир, где ему приходится жить, не позволяет ему вечно оставаться игривым ребенком, каковым он в высшей степени является и сам себя ощущает; повседневная жизнь полна вещей, которые не являются игрой, и Опиум начинает чувствовать разочарование и недовольство. Если воздействие внешней среды очень сильно, если осознание приходит внезапно, Опиум может спастись сразу и непосредственно во всецелое и абсолютное безразличие даже к какому угодно страданию, он может спрятаться в фантазии и иллюзии, удаляющие его от реального мира, которого он боится и не понимает, и здесь, на мой взгляд, мы видим другое великое страдание данного препарата, — это непонимание.
Опиум приводит свое окружение в замешательство, люди рвут с ним, он не делает ничего путного, ответы никогда ему не подходят, он не понимает слов, действующих во взрослом мире.
Если же осознание приходит маленькими порциями, Опиум усваивает форму сопротивления, которую предоставят ему гнев, бешенство и бесчисленные симптомы буйства, которые он развивает в виде непродолжительного, но ужасающего взрыва, из-за того страдания, которое он носит в самом себе. Сопротивление Опиума отдает его во власть его буйных импульсов, и при этом очень сильно его собственное желание понять, против чего же он восстает в своем сопротивлении. Нередко Опиум в бреду упрекает себя самого в своем безумстве (111, единственный препарат).
После этого Опиум впадает во тьму уныния и в меланхолию.
Противодействие взрослому миру, в котором так страдает Опиум, отзывается в нем многочисленными сменами настроения, которые иногда происходят в нем внезапно, на истерический лад (215).
Словарь символов Шевалье, в отношении “Противодействия”, говорит буквально:
“Шагать, когда весь мир спит” — основная формула, означающая: систематически совершать противоположное тому, что обычно делается, в целях оторваться от остальной группы, в поисках противоположного, обратной стороны вещей”.
Эти поиски начались в препарате с тех пор, как впервые проявилось упомянутое страдание непонимания — непонимания как своей глобальной позиции, своей двойственности, так и борьбы, происходящей между его инстинктами и разумом.
Но продолжим исследование столь захватывающей символики этого препарата.
Мы говорили, что символика дракона двойственна, это и Инь и Янь одновременно. “В китайской литературе распространена ассоциация дракона с лучом, дождем и плодородием. Народные легенды полны драконов всех размеров и типов. Один из таоистских обычаев состоит в том, чтобы бросать в пещеры или гроты, которые считаются излюбленными местами посещений драконов, металлические или каменные таблички с выгравированными на них молитвами, дабы местные драконы могли передать их небесным адресатам”.
Тема посредничества между небом и землей, между горними высотами и тайными земными недрами проходит через всю символику, имеющую отношение к дракону; мы видим также, что в целом дракон всегда связывается с возможностью соединять противоположное.
“У индусов он отождествляется с Началом. Истребитель дракона — это жрец, который, отождествляя себя с ним, совершает жертвоприношение и смягчает божественную власть; дракон производит сому, эликсир бессмертия” (Опиум, как единственный препарат, обладает любопытным симптомом — презрением к смерти).
“В иудео-христианской традиции дракон уподобляется змею, Злу и представляет негативные и изначальные силы”.
“В Апокалипсисе святого Иоанна (20; 1-3), ангелы побеждают Зверя, который является не кем иным как драконом, “древним змием”, “Сатаной”, “Дьяволом”.
“И увидел я ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время”.
В числе всех своих иллюзий Опиум обладает и иллюзиями, что он будет убит (238), будет осужден (248), что люди хотят его казнить (256) (единственный препарат), что он будет ранен (269); он видит дьяволов (253), которые присутствуют рядом (254); он одержим (290), он подвержен сверхчеловеческому контролю (296), и здесь же он видит солдат (297) (в Библии ангелы нередко рассматриваются как солдаты), все это имеет связь с рассказом Апокалипсиса.
Среди иллюзий Опиума фигурирует также иллюзия, что он оказался далеко от дома и должен туда вернуться (245-246).
“В древней алхимии цикл жизни и смерти представляют с помощью символа Уробороса, змея-дракона, кусающего себя за хвост...” (кусает собственные руки, единственный препарат); (желание укусить себя самого, желание кусать свои пальцы и желание кусать свои руки, с 433 по 437), “...то есть он осуществляет соединение противоположностей”. (И вновь двойственность и агрессивные инстинкты, выраженные в рубриках кусания собственных рук).
“В большинстве алхимических текстов упоминается образ чудовища с крыльями грифа...”
(Ощущение полета, пребывания в небесах, того, что он легок, бестелесен, легче воздуха, 227-247-277-279);
“... головой слона...”
(Иллюзия, в которой части его тела кажутся ему большими, сам он кажется себе увеличенным, 230-229);
“... и хвостом дракона...”
(Его ноги ему не принадлежат, 289);
“... который соединяет в себе воздушные, земные и водные атрибуты, а поскольку он изрыгает из своей пасти огонь, то полагается на четвертый элемент природы”.
(Все горячее вызывает у Опиума ухудшение, даже алкоголь, который мы увидим ниже как “огненную воду”, даже в самых малых дозах).
“В некоторых текстах, например, в “Viridarium chymicum” 1624 года, Уроборос представлен в виде двух драконов, каждый из которых заглатывает хвост другого”.
Помимо иллюзии раздвоенности (255), или иллюзии того, что кто-то еще находится рядом с ним в его постели (240), мы уже упоминали о наличии в картине Опиума этого противопоставления двух содержащихся в нем сил: с одной стороны, инстинктов, буйства, дикого неистовства, незрелости существа, еще не развившегося к духовности, которая в его жизни представлена упорствованием в инфантильности, а с другой стороны, желания понять и познать, которое несет с собой противоположные черты: мягкость, умственную способность к пониманию, или развитию, и зрелости.
Для многих алхимиков изрыгающий пламя дракон есть не что иное как философская сера, что весьма интересно, ибо исследование симптомов Опиума и той картины, которая из них вырисовывается, привело меня к мысли, что Опиум является какой-то смесью Фосфора и Сульфура.
“Никола Фламель говорит о существовании двух тайных драконов: первый — крылатый, с заячьей мордой, летучий, женского пола, это — меркурий или холодность, влажность, Луна. Второй —огромный, мохнатый, мужского пола, это — сера, сухость, Солнце. По их поводу он говорит также, что “нужно хорошенько созерцать этих драконов, поскольку они являются истинными началами мудрости, которые посвященные сокрыли от глаз собственных потомков”.
Даже в символике мы видим это единство противоположностей, поскольку демон является также символом удачи и может произвести напиток бессмертия.
Это были сведения символики и алхимии, извлеченные из словаря Эдимастера по алхимии, каббале и символике.
Из Цирло мы извлекаем следующее:
“Мифологическое животное, универсальный символический персонаж, известный в большинстве городов и весей мира, как примитивным и восточным культурам, так и классическим. Морфологический анализ легендарных драконов свидетельствует о некоей конфабуляции с помощью различных элементов особо агрессивных и опасных животных — змей, крокодилов, львов, а также доисторических животных”.
“Червь, змей, крокодил тесно сплетаются с идеей дракона, с их особыми пристрастиями. Во Франции драконы связаны также с людоедами, с Гаргантюа, с великанами вообще”.
Опиум фигурирует во многих рубриках преувеличения или в похожих рубриках, некоторые из которых уже процитированы, но теперь мы просмотрим их все, поскольку дракон, будучи сам гигантским животным, и в самом деле соотносится с идеей великана; итак:
Иллюзии: увеличенный, вторая степень (229), увеличенные части тела (233), большого роста (234, 235), большие глаза (286) и, что уже почти анекдотично, его планам также свойственна гигантомания (480).
“Классики и Библия часто упоминают его и с большой точностью описывают его нрав и повадки”. Именно из этих источников буквально брызжет фонтан разнообразных драконов, о котором Пинело замечает: “Некоторые представляют его с туловищем крылатого змея, живущего в воздухе и в воде, его глотка огромна, он пожирает людей и животных, убивая их перед этим своим большим хвостом”.
“Многие писатели приписывают драконам следующие символические свойства: они сильны и недремлющи, их зрение необычайно остро; есть мнение, что их название происходит от греческого слова “дерсеин” (видящий). По этой причине, несмотря на пугающий смысл подобной двойственности, они делают их, наподобие грифонов, стражами храмов и сокровищ, а также аллегорией провидчества и мудрости”.
Если бы мы были уверены в греческом происхождении слова, то нас поразили бы еще две из уже просмотренных рубрик: иллюзии того, что у него большие, или увеличенные, глаза (233, 286), — поскольку глаз символизирует понимание. “Как орган чувственного восприятия он естественным и универсальным образом символизирует умственное постижение”.
“Тот, кто имеет глаза” означает у эскимосов колдуна, ясновидящего, — и Опиум фигурирует в ясновидении (54).
“С библейской стороны преувеличивается негативный характер символа; любопытна анаграмма Ирода, которая на сирийском языке распадается на ierudи es, что означает “палящий дракон”. (В качестве комментария: любопытно, что история навсегда соединит Ирода с детьми).
“Иногда его используют также для создания эмблемы, в которой схема превалирует над животным; например, дракон, кусающий себя за хвост, или Уроборос у гностиков, символ циклического развития и особенно — времени”.
“Фрезер рассказывает, что когда китайцы хотят дождя, они изготавливают гигантского дракона из дерева и бумаги и несут его процессией, но если дождь не начинается, они его уничтожают. Чжоань-Цзы объясняет нам, что дракон и змей, облеченные самым глубоким и тотальным космическим значением, символизируют “ритмическую жизнь”. Ассоциация дракон — луч — дождь — плодородие часто встречается в архаических китайских текстах, поэтому это мифологическое животное становится связующим элементом между нисходящими водами и землей.
“В средневековье и на Западе драконы обладают торсом и лапами орла, туловищем громадной змеи, крыльями нетопыря и копьевидным хвостом, обращенным на самого дракона. Согласно Пьоббу, это означает слияние и смешение всех элементов и способностей: орла (небесных качеств), змеи (тайных подземных качеств), крыльев (умственной способности к возвышению), и хвоста, представляющего собой зодиакальный знак Льва (подчиненность разуму)”.
“Дракон связан с началом хаоса”.
“Это тот, кто вечно пожирает сам себя”.
В самом деле не так уж странно, что подобному персонажу знакомо ощущение возбуждения в голове, тяжести головы, ощущения, будто он роняет голову вперед, назад и в стороны; ощущение, что он испытывает боль в спине и в затылке; боль в висках, с ощущением опухшей, расширившейся головы, ощущение воспаления мозга и неспособности поднять голову, ощущение тяжести на лбу при покачивании назад-вперед, и множество иных симптомов тяжести (все симптомы Головы в Реперториуме).
И наконец, Шевалье еще более углубляется в том же направлении:
“Дракон как демонический символ на самом деле отождествляется со змеей...”
“Символика дракона носит двойственный характер, что выражается и в дальневосточных образах двух соединенных в кольцо драконов, и в средневековом искусстве, и тем более — в тайных европейских и мусульманских учениях, где такая двойственность выражается в форме, подобной форме кадуцея (эмблема врачевания)”.
“На Дальнем Востоке дракон в такой степени сочетает в себе различные аспекты своего водяного, земного (возможно, подземного) и одновременно небесного обличья, что он сравним с Кетцалькоатлем, пернатым змеем ацтеков.”
“Их кровь, говорит И-инь, черно-желтая — первичных цветов неба и земли”.
“Дракон производит сому, эликсир бессмертия. Сила дракона, указывает Юань-цзы, немного таинственна: это разделение противоположностей; поэтому, как он считает, Конфуций увидел в Лао-цзы само олицетворение дракона”.
“Впрочем, если дракон-сома дает само бессмертие, то китайский дракон к нему стремится: именно верхом на крылатых драконах передвигаются Бессмертные; они возносят их к небу...”
“Он ассоциируется с лучом (изрыгает пламя), плодоносностью (приносит дождь)”.
“Спрятавшийся в логово дракон есть символ оккультных и затаенных сил, он являет в себе два лика просвещенного существа”.
Символика дракона достаточно красноречива, чтобы оценить важность этой иллюзии (иллюзии дракона) у Опиума, — иллюзии, которую невозможно было бы объяснить без знания этой символики.
Бессмысленно обсуждать значимость символов: философы, антропологи, психологи и мыслители всей направлений и всех времен уже поработали над этой темой, и сегодня мы не можем отвергать символ как инструмент познания; в самом деле, будь то видения, иллюзии или сны, но что-то из самой глубины человеческого существа с огромной силой свидетельствует нам совершенно особым и индивидуальным образом о том, что он не может быть бессмысленным производным природы, ибо ничто природное не бесплодно. И мы хорошо это знаем благодаря нашей науке, Гомеопатии.
Символика не приводит сама собой к прописыванию препарата; она не приведет нас и к всецелому пониманию индивида, к постижению которого не существует и каких-либо иных средств; но знание символики помогает нам понять то, что не является случайным в том или ином сне, иллюзии или ощущении; именно постольку, поскольку все пребывает во взаимосвязи с жизненной сутью субъекта, мы и должны придавать ей значение.
Согласно Фрейду, интерпретация снов является реальным путем к познанию души. Для Юнга сон есть спонтанное и символическое самопредставление сегодняшнего состояния бессознательного. Сон не подвластен воле субъекта. В снах Опиума также фигурирует Дракон, и, как мы увидим, он сохраняет связь со многими другими символами симптомов препарата; но, прежде чем приступить к их цитированию, мы завершим свой обзор, приведя сон из словаря снов Ханна Курта, сон маленького ребенка:
“Я был в большом лесу и вокруг было темно. Листья на деревьях были очень большие и очень толстые. С деревьев свисали широкие трубки, опускающиеся почти до земли. Поскольку земля была влажной, я ухватился за одну из трубок и полетел над землей. Внезапно я увидел большую гору. Отовсюду доносились крики животных. Я не мог их видеть, поскольку лес был очень густой. Гора была выше, чем все деревья вокруг. В тот момент, когда я захотел забраться на гору, она начала двигаться. Она вдруг превратилась в огромное животное, с шипами на спине. Из его пасти выходил пар, как из паровоза. Когда животное шагало, дрожала вся земля. Без перерыва шел дождь. Когда я проснулся, мама обтерла меня полотенцем, потому что я был весь промокший.”
Вольфанг В., возраст 4 года. Единственный сын. Он не ходит в начальную школу (детский сад). Его родители сознательно никогда не рассказывали ему пугающих сказок, легенд и историй. У них нет телевизора. Когда Вольфанг услышал про дракона, он не знал, что значит это слово, он также никогда не слышал о доисторических ландшафтах и природных катаклизмах (комментарий автора).
Возможно, это сон ребенка Опиума, и дракон является в нем не единственным увиденным во сне элементом препарата; мы могли бы проанализировать в нем и другие знаки, которые появляются как в снах, так и в иллюзиях Опиума.
Теперь мы перейдем к другой иллюзии, где Опиум также фигурирует как единственный препарат, — иллюзии, где он видит скорпионов (258).
Согласно Эдимастеру, это демоническое животное, поскольку средневековое христианство включает его в свое учение как эмблему предательства. Опиум фигурирует в обманщике (156), лжеце (430, 431), фальшивом и неискреннем (179).
“Для африканцев он несет в себе пагубу и потому следует избегать даже произносить его имя. Согласно одной Малийской легенде, скорпион говорит: “Я не являюсь ни духом, ни демоном, я — роковой зверь для тех, кто ко мне прикоснется. У меня два рога и один хвост, который я завиваю в воздухе. Мои рога называются — один насилие, другой ненависть. Острие моего хвоста называется шилом мести. Я произвожу потомство только единожды: для других зачатие является знаком роста, для меня же это знак неминуемой смерти”.
(Опиум, у которого и в самом деле очень мало страхов, обладает, во второй степени, страхом во время родов).
“Считается, что он происходит от Селкет, египетской богини плодородия, в чьи обязанности входила охрана четырех врат Царства Мертвых”.
(Так что скорпион, как и дракон, — страж).
А у Шевалье мы читаем:
“В Египте это опасное паукообразное дает форму одному из древнейших иероглифов; его имя принадлежит одному из додинастических правителей, царю скорпиону. Его изображение, завершенное головой Изис, помещается на рукоятке некоторых скипетров фараонов. Он почитался как божество, в женском облике богини Селкет, — “доброжелательной, поскольку она снабжала своей силой на земле “восхищенных Селкет”, — представителей старейшей корпорации колдунов-целителей”. Здесь скорпиону присуща вся символическая двойственность змеи”.
“У догонов его связывают с хирургическими операциями; на самом деле он обозначает удаленный клитор”.
Итак, мы видим, что между скорпионом и драконом существует нечто большее, чем просто случайная связь. Плодородие, демон, змей, — это лишь некоторые ключевые слова, объединяющие эти символы.
В символике крысы и кошки также просматривается связь с демоническим миром и некоторые другие, еще более удивительные совпадения: и здесь мы обнаруживаем двойственность, иллюзорность, удовольствие, змея и т.д.
В Японии богиня Ганеша передвигается верхом на крысе с головой слона (мы напомним, что именно таким ощущал себя дракон). Богиня Ганеша сопровождает бога удачи. (У дракона мы видели ту же связь с идеей удачи).
Крысу также рассматривают как символ осторожности и прямоты одновременно, символ полета и мошеннического присвоения богатства.
(Очень интересно: осторожность у Опиума: 480).
Под покровом иллюзии, она единственная умеет извлекать благо из свойственных бытию удовольствий, читаем мы у Шевалье. (Опиум является одним из препаратов, где имеется больше всего рубрик, относящихся к удовольствию и радости.)
Кошка является символом сумерек, и если в Египте ей присущи благотворные коннотации (созначения), то у некоторых азиатских народов она имеет репутацию служительницы ада. На Востоке она часто встречается в символике доброго предзнаменования и пагубной склонности. В Японии она символизирует зло, поскольку способна убивать женщин и биологически в них превращаться; у буддистов это также символ зла, имеющий связи со змеей, — она одна не огорчилась, когда умер Будда. (Черствая и безжалостная, бесчувственная; жестокость, бесчеловечность: 148, 363, 97).
В Камбодже кошка, как и дракон в Китае, используется для испрашивания дождя.
У Опиума есть и другие замечательные иллюзии, такие как иллюзия того, что он видит скелеты, разделяемая с Крот-с, и здесь мы вновь видим повторение уже обсужденных тем; согласно мифологии:
“...В средние века скелет использовался как аллегория смерти, а в христианской традиции — как символ демона. В алхимии он символизирует черноту, гниение, разложение, — цвета и действия, свидетельствующие о трансмутациях. Он представляет собой не статичную смерть как некоторое окончательное состояние, но скорее смерть динамичную, предвестницу новой жизни”.
И есть еще несколько рубрики о лицах, о закрывающих глаза лицах, об устрашающих лицах, о лицах, подобных маскам, о масках и гримасах (241-242-243-244-280-281).
Мы могли бы заполнить многие страницы описанием символики лица и маски, чтобы в конце выявить тотальную взаимосвязь всего изложенного; читатель смог бы получить полную информацию на эту тему и это было бы впечатляющим; но мы вынуждены ограничиться здесь лишь несколькими выписками из различных словарей, к которым мы прибегаем; так, у Шевалье мы читаем, что лицо символизирует эволюцию живого существа, чья жизнь развивается из сумерек к свету, в то время как маска выражает демонические тенденции. В каком-то аспекте маска имеет связь с прожорливостью, — интересным симптомом, которым обладает Опиум, мы увидим это позже. Танцы в масках во время обрядов инициации внушают подросткам убежденность в том, что они должны умереть в своем прежнем состоянии, чтобы возродиться в состоянии взрослых.
“...Но здесь возможно увидеть влияние индуистских и китайских мифов о льве, драконе или людоеде, которые просят у создавшего их бога жертв для пожирания и слышат в ответ: “ешьте самих себя”; и тогда они осознают, что они всего лишь маски, видимость, желание, ненасытный аппетит, свободные от всякого вещественного содержания”.
Я никогда не заглядывала в словарь символов на слово Обжора, о существовании которого я, впрочем, и не могла знать, если то была всего лишь маска; к этому слову отсылает нас Шевалье.
Опиум фигурирует в Обжорстве, разделяя его еще лишь с пятью препаратами, что становится и в самом деле странным. Мы обратились к Обжоре, и вот что мы нашли, помимо прочего:
“Обжора, пожиратель (“тао-ти”, “кала-муша”). У Гране это слово специально обозначает китайский символ, называемый “тао-ти”. Мы применяем его также к соседним значениям, которые в Индии и индуистских странах обозначается словом “кала-муша” или “Киртимуша”. В обоих случаях речь идет о чудовищах ужасного вида, часто (но не всегда) лишенных нижней челюсти, представления о которых происходят, возможно, от меховых шкур животных, в которые облачались колдуны”.
Цитата об Обжоре как чудовище, лишенном нижней челюсти, весьма впечатляет, потому что из немногих симптомов, которые нам известны у Опиума, мы находим и симптом отвалившейся челюсти, который фигурирует в третьей степени, в Лице; но он усиливается еще одним психическим симптомом, взятым из Ошеломления: отвалившаяся челюсть, также в третьей степени и вместе лишь с двумя другими препаратами (171).
“Тао-ти” — это чудовище, пожирающее людей, имеет связь с совой и овном, но иногда представляется и в виде двойного стилизованного дракона”.
Сова также отождествляется с лучом, является одним из древнейших символов Китая и, согласно некоторым авторам, смешивается с Пламенным драконом.
“Таким образом мы видим, что обжора связан одновременно с разрушением и созиданием, смертью и жизнью, — вот возможная символика двух сплетенных драконов”.
“Кала-муша является универсальным ритмом видимого мирового проявления, одновременно щедрым и устрашающим, приливом и отливом, экспансией и реинтеграцией, кальпа и пралайя. “Лик во славе” — это солнечный лик, в котором реализуется космический восход; это также Божий лик, ирреальный и подлинный, просветленный и бодрствующий, вечная и устрашающая Игра космической иллюзии”.
Вечная игра! Как интересно обнаружить это у Опиума! Также интересно примечание д-ра Фаррингтона (в его книге Клиническая Материя Медика, страница 241, двадцать пятая ссылка) об исследовании Опиума:
“Опиум, как вы вероятно знаете, получают из капсул растения мак, Papaver Somniferum, прежде его созревания. Обычно используются его капсулы (зернышки) в еще незрелом состоянии, для оказания наиболее выраженного снотворного действия...” (Это и не могло быть иначе, вот и снова — незрелость Опиума).
Наконец, у Цирло символика маски настолько выразительна, что мы буквально переписываем все ее содержание:
“Любые превращения несут в себе нечто глубоко мистическое и постыдное одновременно, поскольку в тот момент, когда что-то достаточно превращается, чтобы уже стать “другим”, но еще продолжает быть тем, чем оно было, возникают намек и двусмысленность. Вот почему метаморфозам надлежит быть скрытыми, и потому их облекают маской. Утаивание относится к самому преображению, к процессу перехода того, чем что-то является, в то, чем оно желает быть; в этом его магический характер, столь явно присутствующий как в греческой театральной маске, так и в африканской или Океанической религиозной маске.
Маска подобна куколке бабочки. По Фрезеру, весьма необычны маски, используемые некоторыми народами Океании для обрядов инициации. Молодые люди закрывают глаза и покрывают лица маской из теста или мела. Они делают вид, что не понимают приказов, отдаваемых старейшиной. Постепенно они успокаиваются. На следующий день они умываются и очищаются от корки из белого мела, покрывавшей их лица и тела. Этим инициация и завершается. Наряду с этим основным значением, маска представляет собой образ. Она обладает другим символическим смыслом, который проистекает непосредственно из того или иного изображения. Так, маска становится, сводясь к изображаемому ею лицу, солнечным выражением и энергетикой жизненного процесса. По Циммеру, Шива создал чудовище с головой льва и тонким тельцем, выражение ненасытного аппетита. Когда его творение попросило у него жертву в пищу, божество ответило ему, чтобы он ел собственное тело; чудовище исполнило приказание, уменьшившись до вида маски. Есть китайский символ, называемый “Тао-ти” (маска людоеда), который имеет, возможно, подобное происхождение”.
Мы можем сделать заключение, сказав, что Опиум, когда он видит маски в своих иллюзиях, находится в поисках превращения, которого требует от него мир и возможно он сам, перехода от детства к зрелости, от незрелости к зрелости, которому он сопротивляется; в том же самом смысле его иллюзии, где он видит мертвых людей или себя самого мертвым (282-283), означают его сопротивление изменению.
Иные иллюзии, где он видит: что он будет убит (238), во второй степени; будет осужден (248), он преступник (249); и будет казнен (250), в третьей степени и как единственный препарат, а также иллюзии, где люди хотят его казнить (256), являются и в самом деле примечательными для субъекта, который выказывает презрение к смерти как единственный препарат.
Как будто Опиум воспроизводит всю картину своей двойственности, обе свои фазы: возбуждения (в воздухе) и ответа (в земле). С одной стороны — ужас, который он должен был бы испытывать в такой иллюзии как бегство в отчаянии (фигурирует также в страхе смерти во второй степени), с другой стороны — презрение к смерти. Но вернемся к уже упоминавшейся соме, или эликсиру бессмертия дракона; ведь если бы кто-то действительно мог производить такой эликсир, разве он не испытывал бы презрение к смерти? Может быть, именно из-за этого симптома опиума его давали в Индии осужденным на смерть, чтобы благодаря интоксикации осужденный презирал смерть и его трагическое ожидание становились легче переносимым.
С другой стороны, удивляет небольшое количество страхов, в которых фигурирует препарат, я бы сказала, что страхов немного и они очень модализированы. Например, как единственный препарат и во второй степени он фигурирует в симптоме: удерживание мочи из страха (545); моча, по Эволе, происходит от слова “ur” (огонь по-халдейски).
Как в этом, так и в других симптомах: угрозе выкидыша от страха, вместе еще лишь с двумя препаратами и во второй степени (546); аменорее от страха, единственный препарат (548); диарее от страха, в третьей степени (550), Опиум, как мне кажется, приближается к характеристике своей глубочайшей сути, а именно — испуга, потому что у Опиума в самом деле происходит удержание мочи после испуга, а также угроза выкидыша от испуга, аменорея от испуга, диарея после испуга, что обращает страхи из причины в следствие более глубокой и тревожной реальности сути препарата, которая связана с симптомом Тревоги, принадлежащим исключительно ему, симптомом, который в свою очередь может быть объяснен бессознательной и инстинктивной потребностью избежать испуга или вздрагивания, причиняющих ему такую боль.
Опиум фигурирует, также во второй степени и вместе лишь с четырьмя другими препаратами, в Страхе во время родов (557), симптоме со многозначительной символикой, поскольку мы уже видели связь иллюзий дракона и скорпиона с плодородием, притом что скорпион является животным, которое умирает во время родов, а нарождающееся потомство поедает его внутренности. В своей без конца повторяющейся символической двойственности препарат как бы свидетельствует нам о жизни и смерти одновременно.
Необычные страхи, вместе всего лишь с немногими другими препаратами: страх экстравагантности (единственный препарат) и страх во время еды (с пятью другими препаратами). Возникает вопрос, не связаны ли и эти два страха с испугом Опиума: с одной стороны, экстравагантность это лишь что-то необыкновенное, что-то странное, поражающее своим контрастом (но что вполне могло бы напугать ребенка); а с другой стороны, страх во время еды может быть связан с одним из Общих Симптомов Опиума, которым он обладает в третьей степени и как единственный препарат, это — Конвульсии от испуга матери (у ребенка). Младенец, сосущий грудь после испуга матери и страдающий конвульсиями, возможно, позже станет страдать страхом во время еды.
Еда является простейшим и изначальным действием у всех существ, составной частью жизненного инстинкта, который культура, цивилизация и новейшие общества облекли наносными компонентами, с соответствующими правилами поведения, превращающими еду в официальное действо, но за всем этим скрывается первичная потребность, послушная высочайшему и древнейшему инстинкту, проявляющемуся с первого вздоха ребенка в сосательном рефлексе. Так что вовсе не было бы странно, если бы эти страхи Опиума, совершенно необъяснимые для него самого, обнаружили свои истоки в тех детских конвульсиях; и неважно при этом, пережил ли он их на самом деле или нет, важно то, что в своей глубокой сути он обладает предрасположенностью к этому страданию.
Призраки (отвергнутая реальность), смерть и страх от приближения других людей дополняют картину страхов этого препарата, о котором мы думаем, что он представляет многие расстройства от страха и легко вздрагивает (с 522 по 530).
Он фигурирует в пяти рубриках пения (с 42 по 46), которое, по Шевалье, “символизирует слово, соединяющее в себе творческую силу с ее творением, и в той же мере признание ею своей зависимости от творения и выражение этого в радости, поклонении или молитве”. Опиум молится, и утром, как единственный препарат (499-500).
Он фигурирует в шутках (53), в любовном экстазе (177), в живости (491-494), и все это углубляет увиденную нами картину препарата.
Он фигурирует также в сочетании с многочисленными симптомами (9-10, 57, 58, 59, 133, 356, 474, 492, 597) в перемежающемся истерическом настроении (215, 217), в непостоянстве (324) и в переменчивой нерешительности (367).
От начала и до конца Опиум свидетельствует нам, что он — экзальтированная личность, что он в один шаг способен перейти от живости — к суицидальной предрасположенности, к самоубийству от печали с помощью огнестрельного оружия или яда (с 533 по 536).
Многочисленные симптомы, где Опиум фигурирует в связи с опьянением, также заслуживают более пристального исследования; например, мы имеем его в Опьянении с отупением (36), вместе со Стафизагрией; в Опьянении с сонливостью (38), вместе с Белладонной; веселым в состоянии опьянения, вместе с двумя другими препаратами (37). Его умственный беспорядок возникает вместе с трезвостью (74), у него белая горячка от малых доз алкогольных стимуляторов, в третьей степени и как у единственного препарата (127). Он фигурирует в дипсомании (144), в отупении, как у пьяного (151); в третьей степени в оцепенении, как у пьяного (164); в психическом расстройстве у пьяниц (358); в забывчивости у пьяниц (454) и в расстройствах от дипсомании (575).
В общих симптомах он фигурирует в ухудшении от алкогольных стимуляторов (Общие симптомы, 20); в Алкоголе: бренди вызывает ухудшение (Общие симптомы, 21); алкогольной интоксикации (Общие симптомы, 159) и в ухудшении после вина (Общие симптомы, 237), — все симптомы в третьей степени. Возникает впечатление, что алкоголь, как и любой другой стимулятор, причиняют зло нашему Опиуму, и в то же время мы склонны думать о нем, как о том, кто наркотизирует сам себя с помощью алкоголя или других стимуляторов; в самом деле, опиум — это наркотический сок, получаемый из маковых головок.
Может быть, в попытке уйти от действительности, когда его инфантильным фантазиям полагается тот или иной предел в результате грубого вторжения взрослого мира, в котором он живет, или потрясения из-за провала его чрезмерных ожиданий, Опиум ищет в опьянении выход своей жизненной тревоге и прибежище от фрустрации.
Символика алкоголя соотносима с символикой Опиума; по Шевалье, алкоголь осуществляет синтез воды и огня, а мы уже видели присутствие в препарате этих двух элементов.
“По выражению Башляра, это “огненная вода, горючая вода”. Вода жизни, обжигающая язык и воспламеняющаяся от малейшей искры”.
“Он исчезает вместе с тем, что горит. Это единение жизни и огня”.
“Алкоголь символизирует жизненную энергию, соединяющую два элемента противоположного знака, воду и огонь”.
“Вода, воспламеняющаяся от малейшей искры”, подобна нашему Опиуму, способному за несколько секунд низвергнуться с небес в ад, веселому и жизнерадостному Опиуму, отделенному от своего необузданного буйства, которому он незамедлительно предастся при падении.
“Улетучивается после возгорания”, — и в этом нам тоже видится Опиум, лишенный постоянства и упорства в своей позиции; и вода, и огонь, — оба элемента обладают очищающими и оплодотворяющими свойствами, но один из них — небесного происхождения, а другой — земного.
В начале этой работы мы говорили, что Опиум сверхактивен, он фигурирует во многих рубриках активности, как физической, так и умственной (с 4 по 7), он фигурирует во многих рубриках устремленности (с 476 по 479), занятости (29), нетерпения (398), трудолюбия (374), “работоголика” (375), но мы также упоминали о том, что он — лентяй, испытывающий отвращение к труду (с 342 по 344). Мы уже многое сказали о двойственности препарата, что раскрывается практически во всех рубриках проанализированных нами психических признаков, которые в результате образовали связную картину; но что же представляет собой активность Опиума, если одновременно он показывает себя лентяем?
Я сказала бы, что активность Опиума маргинальна, и, говоря так, я имею в виду то, что в нашей современной западной культуре считается чем-то весьма обесцененным, — я говорю об игре.
Опиум игрив, но в то же время мы не находим его ни в одной рубрике Игры в Реперториуме. Но я думаю, что эти рубрики отражают такой тип игры, которая не имеет к Опиуму отношения; иными словами, в Реперториуме игра соотносится либо с позициями (отвращение к игре, забивается в угол для игры, играет по ночам, и т.д.), либо с конкретными играми (прятки, игра на газоне, игра с пуговицами, и т.д.), либо с так называемыми “серьезными” играми, где играют ради цели: выигрыша, участия в соревновании, получения денег, и т.д.
Для Опиума идея игры это нечто совершенно иное, для него это жизненная позиция приятного времяпровождения; Опиум-хирург может играть в хирургические операции, что может, впрочем, сделать его одним из лучших хирургов, это как бы способность во всем видеть развлечение, которую на самом деле весьма необычно встретить у взрослого человека. Так, Опиум, которому столь тягостна любая ответственность, может быть озабочен своими обязанностями (475), или торопиться на работу (с 476 по 479), говорить о делах, которые он в конце концов забрасывает, как, впрочем, он поступает со множеством других своих планов (444, 445), но он не сможет предпринять серьезной деятельности, поскольку, с одной стороны, вначале все будет вдохновлять или развлекать его даже дольше, чем он сам рассчитывал этим заниматься, а с другой стороны, он непостоянен и это заставит его сменить свою деятельность на другую, еще более соблазнительную, и в конечном счете его тревожность от того, что он занимается столькими вещами, которые хотел или строил планы совершить, обязательно приведет его к постоянному незавершению каждого дела.
Да, Опиум обладает огромной активностью, но не той, которую он хотел бы или “должен” был бы осуществлять, он мечется из стороны в сторону, переходит от одного дела к другому и вечером падает от усталости в постель, у него нет времени, время идет слишком быстро (561); подобно детям, часами играющим на улице и не отдающим себе отчета ни в чем другом, он неспособен что-либо предусмотреть, а ведь он строит гигантские планы — какое противоречие! Это противоречие приводит к тому, что он затевает больше дел, чем когда-либо будет способен довести до конца.
Педро Лаин Энтральго в своем труде “Верить, ждать, любить” делится с нами очень интересным размышлением по поводу игровой активности как одного из подходов к реальности.
Это свидетельствует нам о связи между игрой и основополагающей потребностью Опиума в понимании, постижении, согласии с реальностью, которая остается для него смутной из-за его сопротивления.
С идеалистической точки зрения игра является как бы предварительным выражением искусства, творческой мысли. Однако игра лучше определяется разумом, чем природой.
В натуралистической концепции игра является актуализацией, иными словами, с психологической стороны — подготовкой к жизни, с феноменологической стороны — составной частью утверждения существа в мире, в культурном плане — ингредиентом исторической реализации человеческой жизни. Наконец, с экзистенциалистской точки зрения, игра — это как бы путь, по которому мысль “совершает скачок” от повседневного существования к его основанию, к своей укорененности в бытии.
Так или иначе, но игра, как мы видим, есть преддверие, предварительный импульс “в направлении” чего-то или “путь” к какой-то реализации. Можно сказать, что играющий (в нашем случае “игривый”) становится вечным учеником бытия во всех своих проявлениях: в мысли, в чувстве и в действии, — незрелым в своих планах, импульсивно и порой вынужденно пытающемся постичь собственную реальность и реальность мира, в который он включен.
Безразличие — еще один из симптомов, в котором проявляется Опиум; он обладает 16 рубриками безразличия: к радости, к приятным вещам, к боли, к неприятным вещам, к удовольствию, к страданию и т.д.
Трудно исследовать симптомы безразличия у такого препарата как Опиум, столь экзальтированный и столь реально восприимчивый во многих аспектах, но, может быть, именно в этом и следует искать объяснение его безразличия? Доктор Катурла научил меня взглянуть на симптомы Реперториума именно с этой стороны. Кто, как не эмоциональный человек, способен страдать эмоциональным безразличием? Кто, как не тот, кто обладает огромной способностью любить, может исполниться ненависти и злопамятности? Кто, как не тот, кто способен отдать за другого свою собственную жизнь, может стать способным убить чужую жизнь?
Внимательно перечитаем эти симптомы:
Боль вызывает у Опиума гнев и плач (62, 63, 293), крик (207), раздражительность (370), и он даже фигурирует в чувствительности к болям (515).
Крайняя радость вызывает у него головную боль (202); во второй степени и как единственный препарат он фигурирует в симптоме Блаженной радости (493); от крайней радости (576), а также от приятных сюрпризов у него происходят расстройства (581).
Он впадает в оцепенение от переживаний (154), в бессознательное состояние после какого-нибудь переживания (313), в забывчивость из-за переживаний (455), в негодование из-за недомогания (340); он чувствителен — к прикосновению, к болям, к шуму, к малейшему шуму (с 513 по 517), у него расстройства из-за гнева, досады (573) и от горя (579).
Из этого можно заключить, что если радость может быть для Опиума настолько сильной, что выводит его из строя, то с такой же силой он ощущает и боль. Когда же он утрачивает равновесие, безразличие призвано предохранять его экзальтированные чувства от чего угодно, будь то радость, удовольствие, приятные вещи, тонкие чувства, боль или что-то иное. И, возможно, именно по этой причине Опиум фигурирует одновременно и в Притупленных чувствах и в Обостренных чувствах, — в обеих рубриках в третьей степени.
Этот комментарий позволяет лишь выявить логическую стройность картины Опиума, которая заслуживает объяснения. По моему мнению, учитывая тот факт, что Опиум часто связывается с болью, его безразличие к боли было и остается плохо понятым и, что еще хуже, будучи плохо понятым, приводит к тому, что Опиум причиняет больше зла, чем блага тем пациентам, которым его прописывают.
Учитывая, что многие авторы помещают безразличие Опиума в первичную стадию (экзальтации), а не во вторичную (депрессии), я сочла бы такое утверждение дерзким с моей стороны, если бы не оказалось, что сам Ганнеман обращает внимание на аналогичную неправильность в понимании препарата.
В своем труде “Девяносто гомеопатических препаратов”, на странице 171, Ганнеман говорит:
“...Но еще более ужасно то злоупотребление, которое совершают врачи до сегодняшнего дня с опиумом при всякого рода застарелых болях... Потому что Опиум точно не относится к категории средств, способных успокаивать и лечить боль; он является лишь почти единственным препаратом, который не причиняет боли при своем первичном действии... Сам по себе опиум не обладает способностью лечить продолжительным образом какую-либо боль, потому что, хотя и вовсе не вызывает ее во время своего первичного действия, он становится в конечном счете причиной возникновения противоположного состояния, состояния затухания чувствительности, неизбежным результатом чего (реакцией) становится возрастание чувствительности выше прежнего уровня, и впоследствии — мучительное обострение чувствительности, которая и становится причиной боли”.
Пусть это не введет нас в заблуждение, потому что в гомеопатии концепция активного и реактивного действия весьма отличается от той, которой оперирует аллопатия; если активное действие Опиума не производит никакой боли, это значит, что препарат обладает не предрасположенностью к боли, а напротив, нечувствительностью к ней, ибо обычно болезненные поражения протекают у Опиума безболезненно.
Это затрудняет понимание, ибо концепция и слова до и после смешиваются; поэтому попробуем изложить другим способом то, что мы пытаемся объяснить: я имею в виду, что нечувствительность Опиума к боли является реактивным действием, которое его утратившая равновесие жизненная сила оказывает на его собственную чувствительность, то есть именно нечувствительность и есть то, что мы должны будем лечить и на что должен будет воздействовать гомеопатический препарат. Мы сосредотачивались на боли; но мы только что попытались объяснить реальные фазы картины Опиума, о которых я самого начала повторяла, что они ведут его с небес на землю, а не наоборот; иными словами, это означает не то, что в результате своей нечувствительности Опиум пребывает в небесной радости, а то, что как раз из-за того, что он исчерпал свою радость, он и переходит в свою последующую фазу нечувствительности.
Как нечувствительность, так и безразличие оказываются гомеопатически пагубными для любого пациента, потому что боль, как и другие проявления чувствительности, является способом, каким проявляет себя болезнь, превращаясь таким образом в наши драгоценные симптомы, по которым мы ее и идентифицируем. Ибо в сфере чувствительности регистрируются те изменения, которые происходят в жизненной силе еще прежде, чем болезнь заявит о себе, и психические симптомы в их числе занимают в гомеопатии значительное место, поскольку мы знаем, что мозг является наиболее “чувствительным” участком, первым, кто реагирует на эти небольшие изменения.
В то время как враждебность матери может привести нас к Натриум муриатикум, чувство оставленности — к Пульсатилле или Страмониуму, сильное расстройство вследствие недооценки — к Вератруму Альбум, о чем же нам говорит безразличие? Что нам хочет сообщить нечувствительность?
Прежде всего, эти симптомы были бы очевидны, если бы нам довелось увидеть их развитие, то есть если бы мы могли наблюдать их с самого момента их появления, но это симптомы, которые сами по себе “притупляют” и “смазывают” картину проявлений нарушения равновесия, делают болезнь (которая в Гомеопатии является нарушением равновесия жизненной энергии, проявляющемся в симптомах) настолько скрытой, что распознать ее становится трудно или вовсе невозможно.
Ганнеман говорил, что воздействие Опиума оценить труднее, чем воздействие почти любого другого препарата.
Мы считаем, что лишь глубокое исследование экзистенциальной картины субъекта Опиума, его жизненного страдания и того, что же именно следует лечить у него, как и у любого другого человеческого существа, может привести нас к тому, что изменится положение с чрезвычайно редким прописыванием этого великого препарата, причиной чего несомненно является то, о чем мы только что говорили.
Другие симптомы Опиума, на которых имеет смысл задержаться, имеют отношение ко лжи и обману. Опиум, например, фигурирует в Обманщике (156), в Фальшивом, во второй степени (179), Ненадежном в своих обещаниях (310), Лжеце, в третьей степени (430), Лжеце: лжет, никогда не говорит правду, не знает, что говорит (431) и в отсутствии морального чувства (432).
Почему Опиум, который являет нам скорее инфантильную и неинтересную картину, развивает такие симптомы в связи с обманом?
Обманывает Опиум прежде всего самого себя; мы бы сказали, что он видит лишь то, что способен разглядеть вследствие своего дефекта адаптации. А с другими Опиум ведет себя точно так же, как и с самим собой; то, что он обманщик, происходит в большей степени от его крайней раздвоенности, чем от сознательного намерения обмануть; это выглядит так, как будто Опиум научился, на протяжении всей своей жизни и всех своих неудач, бессознательно “маскировать” для внешнего мира свои подлинные чувства; это означает, что в своих двойственных отношениях с другими Опиум прячет правду и предоставляет другим возможность составить о ней собственное мнение; это его способ примирять два мира, его собственный и тот, который, как ему кажется, он понимает, но которого он в глубине своего существа боится.
В том же самом смысле Опиум фальшив и ненадежен в обещаниях, он не может ни осуществить свои фантазмы и гигантские планы, ни самореализоваться, поскольку такая реализация возможна лишь в его собственном, а не в реальном мире; этот реальный мир как будто не позволяет ему реализоваться, и тогда возникает непреодолимый зазор между обещанием и его исполнением, между тем, что Опиум желает увидеть во внешнем мире, и тем, чем внешний мир является и в конечном счете вынуждает себя признать; вот почему Опиум забрасывает свои дела.
Дела в Реперториуме следует понимать как поставленные задачи, а задачи для Опиума являются чем-то таким, что в его фантастическом представлении не требует ответственности. Работа в фантазиях Опиума не имеет расписания и распорядка, не требует компромисса; в его воображаемом доме не нужно чинить поломавшийся водосточный желоб, не требуется платить за свет или уплачивать налоги, нет нужды заниматься хозяйством; машина его мечты не нуждается ни в оформлении документов на вождение, ни в техническом контроле, ни в горючем для езды. В конечном счете, все задачи, которые игнорирует Опиум, пожирают его, и очень скоро его жизнь оказывается погребенной под целой горой обязательств, которые он совершенно не в состоянии выполнить и которые в конечном счете усиливают его затрудненную адаптацию и провоцируют его новое бегство в мир воображения.
От только что рассмотренного симптома Лжеца, где Опиум фигурирует в третьей степени, несколько отличается симптом подрубрики Лжет, никогда не говорит правду, не знает, что говорит. Здесь речь идет о вынужденной лжи, и возникает вопрос о ее преднамеренности; в этих симптомах, несомненно, обнаруживает себя либо стремление к одобрению другими, либо страх упреков, которые так расстраивают Опиума. Чтобы добиться своих целей или, возможно, чтобы увильнуть от ответственности, Опиум будет лгать без всякого морального чувства, не слишком задумываясь о мере ущерба или агрессии, которую таит в себе его ложь.
Как единственный препарат и во второй степени Опиум обладает чувством блаженства (33).
В наши дни было бы непросто оценить такой симптом, если бы мы ограничились его религиозным определением или конкретной привязкой к установленным ценностям на уровне общепринятых норм. На самом деле, по моему мнению, этот симптом соотносится не с тем, что мы подразумеваем обычно под производным от “ханжества” (“beato” по-испански означает святоша, ханжа), а связано с чувством радости, которое и в самом деле означает блаженство и которое заставляет нас углубиться в те разнообразные выражения препарата, которые мы уже рассматривали, метафорически сближая его с воспаряющим крылатым драконом.
Согласно словарю, блаженство есть абсолютное счастье. В религии это высшее счастье существа, соединившегося с Богом благодаря спасению, святости или мистическому экстазу. На философском языке блаженство состоит в ощущении полноты, которое испытывает индивид, когда его разум устанавливает связь с реальностью, существующей независимо от него и его превосходящей. Тот же смысл имеет английское слово “blissful”, которое мы переводим в Реперториуме и которое означает счастливый, блаженный.
Как видим, этот симптом очень подходит, чтобы синтезировать в себе всю первую фазу нашего персонажа, — ту фазу, которую мы назвали небесной, парящей, фазой экзальтации.
Ничего не желает (443), во второй степени и как единственный препарат, — этот симптом синтезирует в себе вторую, “погруженную”, земную, нечувствительную и безразличную фазу препарата.
Опиум не является легким для определения препаратом во время консультации; пересекаемые им различные фазы, характерная для него двойственность и тот факт, что он становится бессимптомным в своих проявлениях безразличия и нечувствительности именно тогда, когда он сильнее всего болен, — все это делает его обнаружение очень сложным. Опиум в фазе возбуждения мог бы показаться нам несколько нетипичным Фосфором, поскольку мы не обнаружили бы в нем ни любвеобильности и страхов, свойственных последнему, ни созидательности Фосфора, а лишь мягкость Опиума с его инфантильным и склонным к фантазиям характером, и выражения удовольствия и живости, с удивлением почти по любому поводу.
В фазе разочарования и уединения Опиум мог бы показаться Сульфуром, также нетипичным; недостаточная ответственность по отношению к своим обязанностям, беспорядок и хаос, в которых он пребывает, отвращение к миру вообще, — все это могло бы дать картину Сульфура, но Опиум не представит нам неряшливости последнего: конечно, увидеть безупречного Опиума будет не так-то просто, но он будет выглядеть скорее как разгильдяй, чем как неряха. Мы не увидим также у Опиума свойственного Сульфуру критического отношения к жизни, а увидим его скорее удрученным недостаточным пониманием окружающего мира.
Наконец, в фазе полного безразличия Опиум лишь в редких случаях может прийти на консультацию по собственной инициативе, скорее его кто-нибудь приведет, а его нежелание сотрудничать будет настолько выраженным, что будет весьма непросто обнаружить его глубокое страдание.
Несмотря на спокойный нрав Опиума, он скрывает в себе, как мы уже сказали, огромную необузданную силу, способную проявиться внезапно, в чем он себя упрекает и чего стыдится; тем не менее он не затруднит обнаружение этого аспекта, который на самом деле может оказаться решающим, поскольку резко отличает его от других препаратов, с которыми его можно спутать.
Мы не пытаемся превратить эти краткие заметки с “сравнительную” материя медика, более того, по нашему мнению, хорошее знание препарата делает сравнения бессмысленными, ибо когда кто-либо глубоко проникает в существо какого-либо медикамента и ему удается докопаться до его сути и его подлинного страдания, уже невозможно перепутать его с другим препаратом, как нельзя перепутать с другим голос или лицо брата или отца; можно перепутать с кем-то похожим продавщицу газет в квартале или товарища детства из начальной школы — со встреченным на улице прохожим, потому что у него похожие движения и походка, но мы не спутаем этого прохожего с тем, кого знаем в совершенстве. Чем лучше и полнее мы познаем препарат, тем лучше мы знаем и то, что не является этим препаратом и почему.
И, чтобы не оставить без внимания ни одного выявленного симптома, по крайней мере среди психических симптомов, перейдем теперь к простому перечислению тех, которые мы еще не процитировали и которые присутствуют в возвышенной степени или еще с очень небольшим количеством других препаратов.
Упрямство, цепляние к другим, еще только с тремя препаратами (8); Тревога вследствие травматического шока, единственный препарат (20); Отчаяние при онанизме, во второй степени, единственный препарат (140); Духовное оцепенение (с 150 по 155); Пишет с легкостью, талантливо, единственный препарат (162); Оцепенение и ошеломление (с 164 по 172); Эксцентричность (173, 174); катается по земле, в третьей степени и вместе с четырьмя другими препаратами (191); семь рубрик Гримасничанья (со 193 по 199); Крики (с 203 по 207); Бессознательность (с 311 по 323); Негодование от общего дискомфорта, единственный препарат (340); Умопомешательство (с 355 по 362); Раздражительность в шести рубриках (с 368 по 373); Похотливость, с эрекциями и бессилием (с 378 по 380); 12 рубрик Речи (бессмертный жизненный принцип) (с 381 по 392); Медлительность, во второй степени (393); Разговорчивость, во второй степени, и во время сна, с тремя другими препаратами (408, 409); Память, в его двойственном духе, — активная и путаная, во многих под-рубриках (с 423 по 429); Живость прошлых обид, во второй степени (451); Катается по полу, в третьей степени (498); Оцепенение, в третьей степени (595).
Что касается снов Опиума, мы процитируем лишь наиболее ярко выраженные, которые либо выделяются своей повышенной степенью, либо проявляются одновременно с очень немногими другими препаратами.
Он фигурирует в третьей степени в Приятных снах (Сны, 3); Эротических снах (Сны, 17); Фантастических снах (Сны, 22); а также в Радостных снах (Сны, 25); таким образом, как видим, сновидения нашего Опиума подобны его жизни, здесь имеется полное совпадение с общей картиной, изучением которой мы здесь занимаемся.
Как единственный препарат и в полном совпадении со своими иллюзиями, он видит во сна драконов (Сны, 14), скелеты (Сны, 20), гражданскую войну (Сны, 26) (в своих иллюзиях он видел солдат и сражающихся людей), ему снятся Ужасные гримасы, что также имеет связь с лицами и масками его иллюзий (Сны, 30).
И наконец, вместе лишь с немногими препаратами, он видит во сне, что ему нанесен удар кинжалом (Сны, 5); ему снятся дьяволы (Сны, 13); Летаргия и Сонливость (Сны, 15 — 37); ему снится неудача (Сны, 23), и еще есть Чудесные сны (Сны, 29).
Опиум был одним из тех медикаментов, с которыми экспериментировал Ганнеман, и нам доставило бы удовольствие добавить к данному исследованию исследования психического уровня, принадлежащие другим авторам; но среди всей документации, которой мы оперировали, нашлось лишь несколько страниц, посвященных клиническим наблюдениям картины интоксикации препаратом. Несмотря на это, мы процитируем наиболее пространное описание, отрывок из книги Фаррингтона “Клиническая Материа Медика”; по крайней мере, это наиболее полное описание картины отравления:
“В небольших дозах Опиум первоначально производит эффект преходящей радости”.
“В то же время создается впечатление, что он поражает скорее эмоциональную сферу, чем интеллект. Больному кажется, что он парит в воздухе, и ему не мешают ни законы природы, ни сила тяжести. Он отпускает на волю свое воображение. Если доза увеличивается по количеству или чаще повторяется, за этими симптомами следует состояние сонливости, которое варьирует от приятного ощущения легкого сна до глубочайшего оцепенения. Эти наркотические и безобидные проявления действия Опиума являются следствием усиления мозгового кровообращения, которое проявляется не только в увеличении притока крови, но и в том, что затрудняется ее отток.”
“...Лицо принимает темно-красный оттенок и распухает из-за расширения кровеносных сосудов. Чем глубже оцепенение, тем ярче становится цвет лица, и в конце концов лицо становится цвета кофе. Пульс наполненный и замедленный, зрачки сужены. Дыхание глубокое и, по мере усиления оцепенения, становится все более затрудненным и наконец хриплым. Отчего возникает это оцепенение? Оно означает, что по мере усиления отравляющего действия Опиума развивается состояние пареза и наконец паралича свода неба и щек. Так что эти участки тела, полностью расслабленные, растягиваются при каждом дыхательном движении. Пульс полный, округлый и замедленный, что свидетельствует о том, что сердце проталкивает нормальный кровяной поток, но не с тем же количеством ударов в минуту, как при нормальном состоянии.
По мере того, как проходят часы и болезнь развивается, мы видим развитие полной картины паралича.”
“Утрачивается контроль над сфинктерами, происходит непроизвольное мочеотделение и выделение каловых масс; нижняя челюсть отвисает, и наконец наступает смерть”.
Мы уже говорили о получении препарата из недозрелых маковых зернышек. Наиболее принятым его противоядием является черный кофе. Как противоядия приводятся также Нукс Вомика и Арника. Авторы рекомендуют сравнение со следующими препаратами: Аконит, Арника, Арсеникум, Барита Карбоника, Каннабис Индика, Белладонна, Глонуан, Игнация, Лахезис, Страмониум и Вератрум В. Мы также говорили о нашем собственном впечатлении некоторого сходства с картинами Сульфура и Фосфора, с тем, чтобы, со своей стороны, добавить эти два препарата в предложенный для сравнения список.
Существуют расхождения насчет терапевтических показаний, хотя обычно Опиум связывают с болью, о чем мы уже говорили. Возникла некоторая полемика после того, как после Ганнемана Опиум был проэкспериментирован и вызвал некоторые болевые симптомы; новые авторы приписали отрицание этого Ганнеманом тому факту, что тот использовал либо меньшие, либо большие дозы препарата. В любом случае, эти симптомы должны соответствовать острой, а не хронической картине, а в данной работе я сознательно ухожу от острой картины, ибо верю лишь в ту гомеопатию, которая лечит глубокую болезнь человеческого существа. Это не означает пренебрежения острой картиной, в которой, по свидетельству опыта, препарат-симиллимум иногда ярко проявляет себя (при учете глубоких, а не поверхностных симптомов); так и должно быть на самом деле, ибо, если мы хорошо понимаем доктрину, то для нас, в самом деле, не существует острых картин, а бывает лишь более выраженная или менее выраженная картина, обнажающая симптомы, постоянно укорененные в глубине человеческого существа.
Опиум прописывается редко, и делается это обычно при тяжелой картине: коме, ступоре, бреде, конвульсиях и т.д. При таких картинах Опиум ничего не чувствует, ни на что не жалуется, ни о чем не просит.
Его связывают также с диареями от испуга или переохлаждения, упорным кашлем, лечение которых Опиумом считается надежным, санкционированным Ганнеманом, который оправдывал его лишь при внезапно проявляющемся кашле вследствие недавнего испуга.
Апоплексия, запор с кишечной закупоркой, паралич, приступы и конвульсии любого типа, сопровождаемые оцепенением, практически завершают собой круг показаний Опиума, в которых руководствуются, как мы видим, не психической картиной, а органическими проявлениями.
С патогенезом Опиума можно ознакомиться в Материа Медика Ганнемана, в Британском Гомеопатическом Журнале, томе XXII, и в Материа Медика Аллена.
В заключение своей работы мы приведем некоторые ботанические сведения из “Путеводителя по Природе” Дитера Подлиха.
Мак (Papaver Somniferum), принадлежит семейству Маковых, растение высотой до полутора метров, имеет простой или разветвленный стебель голубовато-зеленого цвета.
Его листья имеют удлиненную или овальную форму, с глубокими зубцами по краю, нижние листья имеют короткий черенок, а верхние являются сидячими и облегают стебель.
Цветки достигают десяти сантиметров в ширину, состоят из двух зеленых чашелистиков, которые быстро опадают, и четырех красных или светло-фиолетовых, изредка белых, лепестков, в своем основания они имеют как бы ушко более темного цвета и многочисленные тычинки.
Плод представляет из себя почти круглую пористую капсулу, достигающую девяти сантиметров в длину, закрытую крапчатым диском воронкообразной формы, с 5-12 бороздками.
Семена имеют 0,9-1,6 миллиметров в длину, фиолетово-коричневого цвета. Все растение содержит белый латекс.
Цветение происходит в период с июня по август, происхождение данной культуры неизвестно. (Некоторые авторы полагают, что мак завезен с Востока).
Мак в своем латексе содержит более тридцати алкалоидов, из которых Фаррингтон приводит двадцать восемь:
Морфин, Протопин, Псевдо-морфин, Метилнормакотин, Кодеин, Дейтеропин, Апокодеин, Лауданин, Тебаин, Кодамин, Котамин, Папаверин, Гидрокотамин, Роадеин, Апоморфин, Роагенин, Дезоксиморфин, Диметилор наркотический, Нормакотин, Мекондин, Тебенин, Криптопин, Лауданизин, Нарцеин, Наркотин, Мекониевая кислота, Лантопин и Молочная кислота.
В аллопатии Опиум и его препараты используются главным образом при тяжелых случаях диарей и послеоперационного кишечного паралича.
Морфин используется при сильных болях, кодеин — для временного облегчения при жестоких приступах кашля, папаверин — при спазмах в желудочно-кишечной области, мочевыводящих и желчных путях.
Символика мака отсылает нас к греческой богине Деметре, материнскому божеству Земли. Мак символизирует место, где происходят перемены, ход жизненных трансмутаций: рождение, смерть и воскрешение.
Словарь символов Шевалье сообщает:
“Деметра, богиня плодородия, богиня-мать земли, Мать-Земля, культ которой восходит к седой древности и облечен глубокой таинственностью. Он стоит в центре инициатических мистерий Элизия, которые прославляют вечное обновление, цикл смертей и рождений, с постепенным одухотворением материи”.
“Она рождает в мир Персефону, единственную дочь, которая похищается Гадесом и становится царицей Ада. Античность в волнующей поэме описывает страшное хождение Деметры в Ад в поисках пропавшей дочери”.
Это вновь напоминает нам Опиум в его попытках вернуть свое утраченное детство, захваченное, подобно похищенной Персефоне (называемой также Корой, что значит дочь), враждебным миром взрослых, к которому ему так и не удается приспособиться.
